Готовясь к V кузнечному фестивалю, красной нитью  которого была тема книги «Волшебник Изумрудного Города», мы старались побольше узнать об авторе, о художнике-создателе прекрасных рисунков. И, как оказалось, жив и ныне здравствует главный иллюстратор и художник Леонид Владимирский. Сегодня мы помещаем здесь статью из журнала «Лампада» храма иконы Божьей Матери «Знамение» в Ховрине, в которой рассказывается о Леониде Владимирском.  (http:www.znamenie-hovrino.ru )

«Теперь я понимаю, кого надо благодарить...»

Встреча с художником детства Леонидом Владимирским

Каким нам в детстве представляется художник детской книги? Ну, это, конечно, необыкновенный человек. Он должен быть высокий, как дядя Степа. С бородой - как и положено настоящему художнику. А еще он должен быть очень добрым и рисовать всё, что его попросят нарисовать дети. Рисовать и рисовать без конца... Удивительно, но все эти идеальные представления о Детском Художнике соединил в себе Леонид Владимирский. В этом году, 21 сентября, выдающемуся мастеру отечественной иллюстрации исполняется 90 лет. Вот уже более полувека с его книгами растут дети. Это он нарисовал Буратино и Мальвину, Элли и Тотошку, Петрушку и Алёнку... Нарисовал такими, что представить их другими невозможно. Для Буратино русский художник стал вторым папой Карло. Он не только нашел его образ и подарил ему полосатый колпачок (случилось это в далеком 1953 году), но и пережил с ним новые приключения. Леонид Владимирский написал две сказочные повести о дальнейшей судьбе своего любимого героя: «Буратино ищет клад» и «Буратино в Изумрудном городе». Несколько лет назад Леонид Викторович переехал из родной столицы в подмосковный Долгопрудный. Первое, о чем он спросил своих новых соседей: «Где у вас тут детская библиотека?» По счастью, она оказалась неподалеку. Почти ослепший художник тут же отправился туда, захватив с собой подарки - новые издания «Золотого ключика», «Волшебника Изумрудного города», «Приключений Петрушки», «Путешествия Голубой стрелы»... Сегодня обозреватель «Лампады» Дмитрий Шеваров в гостях у Леонида Викторовича Владимирского. К их разговору внимательно прислушивается Буратино, свесив свои тонкие ножки в больших башмаках.

-Леонид Викторович, помнится информагентства облетело невероятное сообщение из Италии: найдена могила Пиноккио - того самого, который в сказке Алексея Толстого (написанной по мотивам книжки итальянского писателя Карло Коллоди) зовется Буратино. Оказалось, что за веселыми приключениями бесшабашного соснового мальчишки стоит трагическая судьба реального человека.

- Я слышал о нем. Его звали Пиноккио Санчес. Будучи очень маленького роста, он стал барабанщиком в наполеоновской армии. Служил и воевал пятнадцать лет. Домой вернулся беспомощным калекой и вскоре бы умер, если бы не изобретательный врач Карло Бестульджи. Он сделал для Пиноккио протезы рук и ног и даже деревянную вставку носа. После этого бывший барабанщик нашел себя в ярмарочном театре, где играл много лет. Предания о Пиноккио и искусном мастере Карло, очевидно, были еще свежи в начале 1880-х годов, когда Коллоди взялся написать сказку с продолжением для одной флорентийской газеты. В том, что у Пиноккио и папы Карло были реальные прототипы, я почему-то никогда не сомневался. Может, потому, что Буратино рисовал с маленькой дочки, а папу Карло - со своего дедушки. И он потом ходил по Тверскому бульвару и очень радовался, когда дети его спрашивали: «А вы папа Карло?», а взрослые интересовались: «Вы снимались в кино?» И он важно так отвечал: «Нет, только в книжке...». Пиноккио слишком своеобразен, чтобы быть придуманным. У него же такой острый, чисто итальянский характер. И по всему понятно, что уж если он попадет на войну, то будет там именно барабанщиком.

- Вы тоже пережили войну...

- Да, пережил, но пороха понюхать не удалось.

- Как так?

- Многие мои ровесники погибли, многие вернулись героями, и поэтому мне про мою войну надо бы молчать. Я уж сколько раз старался забыть и не вспоминать... Ну, учился я на третьем курсе строительного института. В августе 1941-го нас отправили в Нахабино на курсы Военно-инженерной академии. В злополучный день шестнадцатого октября мы своим ходом маршировали в Москву. А утром майор Ферапонтов сказал: «Вооружать вас не будем. Все равно против танка с винтовкой не попрешь. Вам дадут бутылки...». Мы: «Ха-ха, бутылки!..» Посмеялись. Пришли грузовики, выдали нам бутылки с зажигательной смесью. И вот так, без винтовок, а с этими бутылками нас собирались везти на передовую. Но тут оказалось, что ночью собирался Совет обороны и вышел приказ: слушателям Академии - доучиваться, не трогать их.

Окончил курсы, присвоили лейтенанта, стал я заместителем начальника штаба саперного батальона - что тут такого?.. Готовилось тогда форсирование Днепра. А тут сменилось начальство, привело своих, а меня - в резерв. Я так обиделся... А потом узнал: вся наша саперная бригада погибла в той операции. У всех война, а я строю тыловые пути, дороги, мосты ремонтирую... Думал успеть на войну с Японией. Однако и там в последний момент меня не взяли, а эшелон где-то на подходе к Дальнему Востоку взорвался...

- Вас прямо Святой Покров оберегал.

 – Это по молодости, казалось: случайности. А теперь я понимаю, кого надо благодарить.

− И кого же?

− Богородицу. Она уж два века – заступница нашей семьи. Это даже в нашей фамилии отразилось.

− Фамилия у вас довольно редкая…

− Редкая, но не о том речь. Мой прапрадед был священником. Как мне рассказывала бабушка, фамилия его была Аминицкий – от слова аминь. Служил он в городке Духовщина, это в смоленских краях. Однажды попал в беду. И поехал в Москву, пошел в Успенский собор, где находилась тогда Владимирская икона, помолился, и Божия Матерь его услышала. Беда миновала. Вернувшись домой, он решил своим детям дать фамилию Владимирские.

− Чудесная история…

− Да не вся. Лет двадцать назад поехали летом мы с женой на Клязьму, и там маленькая такая церковка, деревянная. И Светлана говорит: «Мы с тобой, кажется, некрещеные…». Скорее всего, так оно и было – мой отец, например, в наркомате работал. И вот подходим мы к священнику, он назначает день. После завершения обряда батюшка велел поставить свечи Владимирской иконе. Я удивился: «А почему именно Владимирской?» − «Так сегодня ее праздник, 6 июля». Когда потом посмотрел в православный календарь: батюшки, так мой же день рождения, 21 сентября, на Рождество Богородицы!

− А родились Вы в самой Москве?

− Да, в роддоме на Арбате. До одиннадцати лет жил на Палихе, это ма-а-аленькая такая улица по пути от Бутырок в сторону Марьиной Рощи.Озорная была улица, если не сказать – бандитская. Но я особенно озорным почему-то не был. Были ребята, которые и пили, и ругались, но ко мне это…

− …не прилипало?

− Вот-вот! Мама так и говорила отцу: к нашему сыну не прилипает. Наверное, благодаря книгам, я ведь рано читать начал. А еще отец выписывал Большую советскую энциклопедию под редакцией Отто Юльевича Шмидта. Мне было лет пять-шесть. Как только папа приносил очередной том, я садился и просматривал от корки до корки, кое-что читал. Эта энциклопедия была для меня событием.

− Ваши родители были людьми искусства?

− Нет, что Вы! Родители были просто интеллигентные люди, но по театрам мы не ходили. Жили довольно бедно. Да и дом наш был, скорее, деревенский, чем столичный, – двухэтажный, бревенчатый, с русской печкой. У нас была маленькая квартирка, а двор большой, как мне сейчас кажется. Там сараи с дровами, сад. И сад не плодовый, а кленовый. Целый парк. Осенью ковер золотой листвы вот так, по щиколотку. А зимой туда свозили снег со всей улицы. Привозили на санях, сваливали, и получались колоссальные сугробы. Мы с моим соседом и приятелем Юркой открывали Северный полюс. А еще там росла огромная акация, которая была у нас кораблем. Столько всяких историй у нас было в этом дворе…

− Расскажите хоть одну…

− Я был довольно тихий, интеллигентный мальчик, а Юрка – сорванец. И вот он однажды говорит мне: «Давай найдем клад». «Давай! А где?» Забрались мы на чердак – там старая мебель, матрасы и все на свете. Нашли несколько старинных бутылок из-под вина: очень причудливой формы, с какими-то этикетками. Я говорю: «Надо в музей отнести». Юрка не согласился: «Лучше продадим». В общем, старьевщик купил у нас «клад», и мы тут же помчались за мороженым. Раньше на вафельках имена выдавливали, так я съел «Таню», «Машу», «Анфису», а когда дошел до «Лизы», вспомнил о маме – ее звали Елизавета. Я угостил ее «тезкой», но она спросила, откуда у меня деньги. Я рассказал. Она меня пожурила. А Юрку отец выпорол: в ту пору такая предприимчивость была не в чести. Но боевой характер друга все равно проявил себя. Еще до войны Юрка пошел в летную школу, потом очень успешно летал. В войну его премировали отпуском, но в Москве задержался с девушкой, его арестовали и – в штрафной батальон, в пехоту. А там такие же отчаянные ребята. И вот решили, что надо найти способ как-то отличиться, и вызвались взять «языка». И утащили из туалета какого-то важного немца и принесли его в расположение. Юрку вернули в авиацию. Он три раза горел, три раза его сбивали, но он выжил и вернулся домой весь в орденах.

− А что Вас привело в художники книги?

− В раннем детстве я любил рисовать во дворе после дождя – палочкой по песку. А потом на меня повлияли марки. Отец работал в наркомате внешней торговли, и там была, очевидно, обширная переписка с заграницей. Домой он приносил конверты, я с них отмачивал марки. Стал интересоваться географией, природой, историей. Появилась любовь к картинке, как к такому маленькому миру, где можно уместить очень многое. В старших классах познакомился со стихами Блока и Есенина, стал стихи писать. И их же иллюстрировал. Наша 110-я школа была не совсем обычной для того времени…

− Это та школа, где литературу преподавал легендарный Иван Иванович Зеленцов?

– Та самая.

− Ведь он мало что сын священника из Рязани, кончил Московскую духовную академию, защитил диссертацию по богословию, – в 30-е годы он стал первым учителем, награжденным орденом Ленина.

− А у нас он был просто учитель Иван Иванович, и мы тогда еще не знали подробностей его прежней жизни. И звали его Дикобраз, или Одуванчик.

– Редкое прозвище!

– А у него была такая шевелюра – во все стороны…

− На стене здания вашей школы  стоит памятник погибшим выпускникам – пять худеньких мальчиков в шинелях, с винтовками…

– Да, это наши ребята, и работа нашего выпускника, скульптора Митлянского… Одно время те, кто остались в живых, встречались каждый год 29 сентября. Нас собирала классный руководитель Вера Акимовна Гусева, она же преподавала математику. Если вдруг кто-то на задней парте начинал шептаться, она умолкала на полуслове и выжидающе смотрела на нарушителя. Это действовало лучше всяких окриков. Много лет спустя на встречах с детьми я тоже стал пользоваться этим методом. У меня всегда была плохая память, и учился я не блестяще, на четверочки. Когда надо было у доски доказать теорему, я ее доказывал не с того конца. Я тут же изобретал свое доказательство. Сообразилка мне помогала. Как-то Капицу спросили, что важнее: знать или соображать? Он сказал: соображать. Так вот и я пытался соображать, все хохотали, и мне попадало, конечно.

− Прозвища у вас какие-то в классе были?

− Были, наверное, но не злые. Меня в классе звали так же, как мама дома, – Лёкой. Ласково, правда?

− Когда же искусство окончательно взяло Вас в свой плен?

− Отец мне сказал, что стихи и рисование – хорошо, но это твое увлечение на досуге, а надо иметь солидную профессию. В архитектурный он меня не поддержал: «Куда тебе!». И я пошел в строительный. Успел окончить три курса, но тут − война. О профессии художника я задумался только после войны. Мне было уже двадцать пять. Мы гуляли с приятелем и зашли во ВГИК, просто посмотреть. Подошел человек, увидел, что я в военной форме, и спрашивает: «Вы на какой факультет пришли поступать?» Я замялся. Он говорит: «Поступайте к нам на художественный». Я сдал экзамены, и… меня приняли. Учился параллельно с Чухраем, Бондарчуком, Басовым, Мордюковой… После ВГИКа работал на студии «Диафильм», детские книжки начал рисовать только в тридцать шесть лет. Если бы не подвело зрение, то рисовал бы до сих пор.

− Почему наша школа иллюстрации так ценится во всем мире?

− Наши художники – добрые. Как-то я спросил одного искусствоведа, сколько мне лет, если судить по моим работам. Он говорит: «Не больше девяти». Перцев, Диодоров, Устинов, Ника Гольц… Они дети по возрасту души. Это в нашем деле главное.

− Вы не назвали Мая Митурича…

− Я говорю о тех, кто задержался в детстве, а Митуричу не девять лет. Ему девятнадцать. Май Петрович удивителен тем, что его декоративное рисование очень реалистично. Если он рисует дерево, то оно реальнее, чем в природе. А вот истинно детским художником был Сутеев. У него мультипликационные рисунки. Мои книжки – это тоже кино на бумаге. У меня тоже есть режиссура, развитие действия. Когда мой диплом, «Руслана и Людмилу», увидел директор «Диафильма», он схватил меня буквально за шиворот и сказал: «Этого – к нам!..» Лет пять я там работал и сделал десять диафильмов.

− Я был на Ваших встречах с детьми – это целое представление, театр одного актера. Наверное, это стоит Вам огромных усилий…

− Так мне интересней жить! А силы часто уходят на то, чтобы сдерживать в себе как-то этот интерес к жизни, вписываться в рамки, приличествующие возрасту.